Комсомольская Правда 13 Марта 2012

[Сергей 1959]

nick45, здравствуйте! Не стоит благодарности! Прочитайте следующую статью:
Борис Крепак
Сердце одинокого «оленя»,
или Лента жизни, оборванная на ветру
Владимир Мулявин по природе, по отпущенному Богом таланту прожил счастливую, хотя и непростую жизнь. Он познал сладкий вкус ошеломляющей всенародной славы и мирового признания. Познал и горечь разочарований, особенно в людях, которым он доверял. Были и собственные срывы, и предательство бывших его коллег, и столкновения с различного рода начальством, и неизбывные печали утрат близких людей. К чести его могу сказать, что врожденная человеческая коммуникабельность — правда, очерченная жесткой границей доступности,— высочайшая внутренняя культура, глубокая убежденность в правоте своего дела, природная мудрость и интуиция помогли ему выстоять.
И, наверное, потому так была нервна эта мулявинская лента жизни, изломан порой ритм: и в личном бытии, и в творческих трудах. И оттого не нужно ему сочинять панегирики — он в этом не нуждается — и ретушировать в монтаже его жизни «случайные черты». Владимир Мулявин — не восковая персона, он был человеком из плоти и крови. Изматывающая, не знавшая передышки жизнь Артиста, беззаветно преданного одной-единственной страсти — Музыке. Однако если дать исчерпывающее определение художнического мира Песняра, то это будет — Гармония. Да, именно Гармония. В сущности, вся профессиональная деятельность его проникнута философией пронзительной любви к жизни. Любви к человеку, к живой природе, к миру. Эта всепроникающая любовь была окрашена в разные цвета: радужные и драматические, веселые и ностальгические, нежно акварельные и трагически исповедальные: от «Александрыны» и «Готыкi Святой Анны» до «Крика птицы» и «Чырвонай ружы», от фолк-рок-оперы «Песня пра долю» до музыкальных «блокбастеров» «Через всю войну» и «Вольность». Что их объединяет, такие разные творения? Наверное, философия приятия жизни без блоковского «звона щита». Скорее, с древней библейской мудростью «Многие знания суть многие печали». И с верой — несмотря ни на что.
Музыка Владимира Мулявина не просто обладает живучестью, она сотворена по цветаевской поэзомелодии «Моим стихам, как драгоценным винам, придет черед». Да и сам Володя обладал редкой способностью видеть себя в главном: в даре жизнелюбия и мужества. Одно дело — за спокойной, даже чуть застенчивой улыбкой, покручивая усы и неспешно набивая трубку табаком, прятать усталость от многоголосых «игр>-противоборств с чиновниками или «желтой» прессой, которая его доставала иногда «до печенок»; другое — не терять эту улыбку, когда приходилось быть прикованным к постели — то ли в результате злосчастных автоаварий (скорость он, на свою беду, безумно любил), то ли по причине болезни почек или хирургических операций.
Как, каким чудом можно было сохранить такую незатуманенность взгляда, такую цельность характера, такую независимость от социальных катаклизмов, от мод, от принятых стилевых канонов? Как он смог оставаться целых 30 лет у руля Ноева ковчега музыки, пассажиры которого независимо от возраста, профессии, цвета кожи, национальной, партийной или религиозной принадлежности воспринимали его как своего Капитана, первооткрывателя новых духовных просторов? Ведь не случайно, когда провожали «главного Песняра» в последний путь, прощание с ним было не просто как с популярным артистом и композитором, любимцем публики — прощались с эпохой, которая за ним стояла. Что питало эту его притягательность натуры и этот мощный психологизм в наши не располагающие к тому времена, скорые на решения сплеча и оценки наотмашь?
Пишу эти строки и думаю: как мне самому не сбиться с верной интонации? Как описать «сложную простоту» и личное обаяние Муля-вина? Как «поверить алгеброй гармонию»? Да можно ли вообще о таком человеке рассказать адекватно и достоверно, просто и доступно, чтоб и восторженной отсебятины избежать и нюансов не упустить, не переврать существо его сложного, иногда противоречивого творческого нрава — эмоционального и сдержанного, насмешливого и тревожно-неустроенного, скромного, несуетного, порой мечтательного, идиллического и в то же время бескомпромиссного, принципиального, жесткого в работе и уступчивого, беззащитного в личной жизни.
Приметы его художественного мира кажутся очевидными. Легче всего говорить о «лиричности» или «эпичности» дарования. Об особой мулявинской творческой жилке. О редком чувстве музыкальной пластики. О высокой культуре поведения на сцене. Об искрометности его гибкого драматического тенора, об искренности его собственных песен, о его необычайно своеобразных обработках и аранжировках чужих вещей. О его несравненном таланте гитариста-виртуоза. Об удивительной архитектонике его «крупных форм» — музыкальных программ-спектаклей. Ни одно из этих определений не выдумано. Но при всем том почти всегда у него был таинственно скрыт от посторонних глаз некий ключ или, лучше сказать,— костяк внутреннего напряжения, нешуточной борьбы с самим собой.
Владимир Мулявин знал истинную цену пресловутым «мукам творчества». Любого творчества — и музыки, и живописи, и стихосложения, и актерского лицедейства, и режиссуры. Он всегда мне представлялся «двойной звездой», где неразрывны орбиты Человека и Песняра. Редкое сочетание. Для меня его творчество было гениальным, для него самого — ежедневной рутинной работой: «Я просто делаю свое дело». Обыкновенная скромность необыкновенного человека. Впрочем, о философии так называемого творческого вдохновения мы с Володей почти никогда не говорили — оба понимали, что этот процесс таинственен, никому не доступен. Говорили о другом. О жизни вообще, о природе человеческих взаимоотношений, о живописи и литературе, об автомобилях и кино, о радужных планах на будущее. Словом, тайна «великого единства мира, жизни, личности и творчества» так и осталась для нас тайной. Мулявин жил по своим особым законам, да иначе и быть не могло. Это повседневность сбивает нас с толку: гениальный человек так же ест-пьет, как мы, зарабатывает деньги, занят бытом, жарит яичницу, по утрам бегает на физзарядку, копается в двигателе автомобиля, с трудом пробивается на прием к высокому начальству, ссорится и мирится, веселится и приходит в отчаяние. Но все это только внешняя оболочка, по которой и обыкновенного человека судить нелегко, а гения невозможно. Гений трудно живет, это известно. Каков бы он ни был — светлый или сумрачный, уравновешенный, цельный или тревожный, болезненный, с разорванной душой,— при всех условиях он тончайший инструмент постижения жизни и переложения ее материала в форму искусства. Каково-то приходится самому инструменту? Легко ли гореть свече? Что мы знаем о муках творчества — счастье это или несчастье? Недомогание? Недуг?
Однажды Володя, ссылаясь, кажется, на Томаса Манна, сравнил эти муки творчества с теми режущими болями, какими давался каждый шаг бедной андерсеновской Русалочке, возжелавшей сменить на человеческие ноги свой рыбий хвост. Комментарии, как говорится, излишни. Конечно, у каждого гения творческое состояние протекает по-своему, но стоит вспомнить блоковское стихотворение 1913 года «Художник», чтобы понять, насколько может быть труден самый этот процесс — наблюдения, ожидания, даже некой мучительной охоты, едва не закончившейся убийством «легкой, доброй», «когда-то веселой» свободной птицы, «летевшей душу спасти-».
Нет, личность Владимира Мулявина нам вполне понятной быть не может, а значит, и его способ жизни, его личная биография не могуг нам до конца раскрыться. Ну, а если он к тому же, к неудовольствию определенных журналистов и просто обывателей, запрещал вторгаться в свою приватную жизнь, если сам сознательно ее шифровал? Нужно ли так бестактно, бессовестно влезать в его семейный быт, злорадно выискивая там «жареные факты и фактики-»? Настоящий творец, я убежден, требует особой осторожности. Мулявин — в том числе. Хватит с него и того, сколько настрадался он от бесцеремонных и наглых вторжений в его жизнь, особенно в последние годы пребывания на этой земле. И ведь не отвечал на инсинуации и сплетни. «Я даже не знаю, почему не отвечаю. Видимо, потому, что я стал верующим человеком. Мой духовный наставник отец Анатолий просил меня не влезать в дрязги и не отвечать на выпады некоторых средств массовой информации, считая это грехом. И действительно, если втянешься в эту грязь, потом и не сможешь из нее выбраться. Не хочу становиться с ними на одну ступеньку. Для меня сейчас главное — работа, работа и еще раз работа» — это сказал мне Володя в мае 2000 года, ровно за два года до последней трагической автокатастрофы.
Может, об этом и не нужно сейчас говорить? Но я вспомнил Пушкина: чего ему стоила великосветская сплетня, как отчаянно боролся он с ней незадолго до финала жизни! Да, в конце концов, уже сама пристальность, неотступность чужого взгляда, от которого человек не может избавиться, тоже ведь мучительна. Думаю, что смерть Мулявина была ускорена не только страстью к быстрой езде...
Я знаю, что говорю. Володя был, в сущности, одинок, «как последний глаз у идущего к слепым человека». И я понимаю, что в большинстве случаев спутник славы — одиночество. Тем не менее я горд, что в личном общении он все же доверял мне какие-то свои внутренние ощущения того жизненного пространства, в котором он пребывал. Пожалуй, я не был его близким другом в привычном смысле этого понятия. Хотя встречались мы часто: и, как говорится, «домами», и на его даче в Лапоровичах, что под Минском, где мы и купались, и гоняли чаи, и перекидывались в картишки, и смотрели по телевизору «видики», и трясли антоновские яблони в его саду, и искали где-нибудь в Семковом Городке автомастера, чтобы тот срочно починил Володину «Волгу» или «Мерседес», и отмечали какие-то праздники со всякими вкусностями, приготовленными его женой Светланой Пенкиной, и ходили в уютную парилку к одному нашему общему приятелю, и читали друг другу стихи Купалы, Волошина или Есенина. Конечно, бывал я на репетициях «Песняров» в интернате глухонемых в Севастопольском сквере, в районе улицы Волгоградской (другого, более подходящего места, видите ли, не нашлось!); разумеется, на концертах, часто—в «песняровском» штабе на затемненном неуютном втором этаже филармонии. Ну, а в тяжелые периоды жизни Володи, когда он неважно себя чувствовал — и физически, и морально, или когда умирала его единственная сестра Наташа,— наши семьи всегда были вместе, рядом, буквально и днем и ночью. И тогда я готовил для четы Мулявиных свой фирменный украинский борщ на сале с чесноком и тушеные куриные потрошка в горшочках, хотя «родовыми» блюдами Володи с детства были окрошка и пельмени.
Да, действительно, близких друзей у него не было (разумеется, они, как хоттабычи из бутылок, мгновенно появились после его смерти). Он сам мне говорил: «Понимаешь, в нашем мире очень мало друзей, и это нормально. Я так думаю не потому, что ставлю себя высоко. В шумных компаниях, застольях, как ты заметил, я кажусь окружающим скучным, малообщительным, потому что ухожу в себя, оставаясь как бы наедине со своими мыслями. Это понимают не все. Иначе говоря, друзей не разлей вода у меня, в сущности, нет. А что касается приятелей, коллег и просто добрых знакомых, по которым иногда очень скучаешь, то их — море. Но и с ними быстро теряю контакт, когда с головой ухожу в работу. Поэтому с некоторыми, даже близкими людьми, не удается встречаться по году и более. Хотя считаю, что счастлив тот, кто имеет хотя бы одного друга, истинного друга. Думаю, что человеком, который по-настоящему меня понимал, был Валера Яшкин. В юности в Свердловске крепко дружил с Русланом Баженовым. Светлая им память...»
Как-то раз, во время одной беседы, я сравнил Мулявина с Бэмби. Он удивленно посмотрел на меня из-под козырька своей знаменитой кепки: «Бэмби? Это из сказки, что ли? А я-то при чем?» Тогда я ему процитировал по памяти фрагментик из «Лесной притчи» Ф. Зальтена: «Он появился на свет в дремучей чащобе, в одном из тех укромных уголков леса, о которых знали лишь исконные его обитатели. Он родился оленем. Его звали Бэмби». И добавил, что это история одиночества. История превращения изгоя в вожака, ушедшего из стада не по слабости, а, наоборот, от переизбытка силы и знания... Володя помолчал, потом неспешно закурил и задумчиво произнес: «Да-а-а... Может, ты и прав... Достань мне эту книжку». Книжку я не достал, но однажды в больницу, в лечкомиссию, где он лежал, принес ему другие — второй и третий тома сочинений Сергея Довлатова, от которых он пришел в восторг. И все просил рассказать о моих встречах с Сергеем во времена нашей бурной ленинградской студенческой молодости в начале 60-х...
Несколько лет назад вместе с Людмилой Крушинской я собирался написать монографическую книгу-эссе о Володе Мулявине. Муля — так его называли приятели — к этой затее отнесся как-то индифферентно, безучастно: мол, успеется. К тому же к таким издательским проектам у него было отношение, мягко говоря, не очень доверчивое. Еще к двадцатилетнему юбилею «Песняров» аналогичную книгу собирался написать один известный белорусский журналист. По словам Володи, он взял у него все печатные материалы и фотографии, касавшиеся творческой жизни «Песняров», и на этом дело застопорилось. И материалы, разумеется, канули в Лету. Когда происходил мой разговор на эту тему с Володей, «Песняры» уже готовились отмечать свое тридцатилетие...
От той нашей затеи в моих архивах остались ворох листков с записями, пленки аудиокассет, фрагменты потрясающих исповедей, россыпи нечаянных мыслей, обрывки фраз, какие-то слова, скорописи комментариев по ходу дела, подробная анкета типа «что, где, когда». Короче, торопливая «стенограмма эмоциональных порывов», восклицательных знаков и бесконечные многоточия. И вопросы с ответами. И вопросы — без ответов. Все было некогда. Репетиции, концерты, перроны вокзалов, аэропорты, записи на радио и телевидении, записи дисков, бесконечные гастроли в близкие и далекие земли. Не до книжки... И мы не настояли: действительно, куда спешить? Ведь все еще впереди...
Правда, при жизни Володи я кое-что опубликовал в белорусских и российских средствах массовой информации. Ну, а часть материалов, в том числе нерасшифрованные магнитофонные записи наших бесед, неизвестных читателю, уже после ухода Песняра в Вечность привел в порядок и представляю в этой книге в контексте опубликованного ранее.
«Я пришел на эту землю, чтоб скорей ее покинуть» — эти есенинские слова подходят и к Владимиру Мулявину. Впрочем, что теперь говорить? Настоящие музыканты, как и поэты, вероятно, обречены умирать как-то не так, как обыкновенные люди. Это и больно и... правильно, потому что музыка, поэзия, живопись существуют не только для радости, но и для того, чтобы всем иногда становилось невмоготу, чтобы душа трезвела хоть раз от бессмысленности земного пребывания и маялась, не находя себе пристанища, но все-таки ища его.
Я слушаю мулявинскую «Чырвоную ружу», безымянный текст которой он нашел в старом средневековом сборнике, подаренном ему в Нью-Йорке представителями белорусской диаспоры, и сердце мое вздрагивает. Наверное, и у нас, простых смертных, тоже есть часы вдохновения, пусть отчасти и заемного. Видно, и нас призывает Аполлон, пусть устами великих. Если и не подняться нам на их высоты, все равно наш душевный подъем так ощутим, словно и мы приобщаемся к вечности. Когда повседневность с ее заботами, усталостью, раздражением, с помыслами и делами, не всякий раз возвышенными, наступает на нас развернутым фронтом и мы едва ли не захлебываемся в ней. именно чувство вечности, исторгнутое мулявинской мелодией, дает нам жизненный масштаб, истинную точку отсчета, уносит все суетное, ничтожное — и сильно нам помогает.
Память как демиург времени и реальности. В ней — залог сотворения человека, освобожденного из темницы нерассуждающего сознания. Владимир Мулявин сотворил себя. Для нас и тех, кто будет после. Он был свободным, вольным человеком. И пусть он сам расскажет о себе...
* * *
—   Часто ли вспоминаешь детство и в каких случаях?
—   Нет, не часто. Это все в прошлом. Дело в том, что детство мое было не слишком розовым. Родители рано развелись, у отца образовалась новая семья, и все воспитание троих детей — меня, старшего брата Валерия и младшей сестры Наташи — взяли на себя наша мама, Акулина Сергеевна Палычева, и жена ее старшего брата Филиппа — тетя Маня. Эта тетя была донской казачкой, и она много рассказывала о своих двенадцати братьях, которые принимали участие в Гражданской войне. Но судьба так распорядилась, что половина братьев сражались на стороне красных, половина — за белых. Конечно, маме (она была швеей) трудно было с нами, поэтому я некоторое время жил в Магнитогорске у дяди Филиппа. Там я научился хорошо плавать и даже, подражая Чапаеву, переплывал Урал. Восьмилетку закончил в Свердловске. С отцом, Георгием Арсентьевичем, встречался, но не часто, он умер в декабре 19б2-го, а ровно через год ушла из жизни и мама...
—   Где и как начиналась твоя музыкальная жизнь?
—   На родине, в Свердловске, где-то с 11 — 12 лет. С этого времени гитара, которая постоянно находилась в нашем доме, становится моей лучшей и желанной подругой. Играл где придется — дома, на улице, в подъездах, в лесу, на берегу реки Исеть. Впрочем, пробовал играть и на других струнных инструментах. С 14 лет я уже точно знал, что буду музыкантом.
—   Кто был первым учителем в музыке?
—   С первым учителем мне просто повезло. Его звали Александр Иванович Навроцкий. Бывший политзаключенный, сидел за «диссидентство», но конкретно «за что», по какой статье мотал срок — не рассказывал. Родом из Полтавы, он окончил, кажется, Харьковский институт культуры. Оттуда попал в сталинские лагеря, а после отбытия срока остался жить в Свердловске. Прекраснейший музыкант и педагог, он со мной занимался по шесть-семь часов в сутки.
—   Как дальше сложилась твоя судьба?
—   В середине 56-го меня приняли в Свердловское музыкальное училище на отделение народных инструментов по классу балалайки и гитары. Но вскоре за увлечение джазом, точнее «за преклонение перед западной музыкой», меня с треском отчислили из училища. Правда, благодаря Александру Ивановичу восстановили. Однако, не закончив 3-го курса, сам ушел, чтобы зарабатывать на хлеб собственным трудом. Несколько лет выступал в качестве артиста-инструменталиста в концертах при разных российских филармониях. Женился рано, в 18 лет. на эстрадной артистке Лиде Кармальской, она была сибирячкой — родом из Барнаула. В 1961 году в Свердловске родилась дочь Марина, а вскоре — после утомительных гастролей по российским городам и весям — мы оказались в Белоруссии.
—   Ты помнишь свой самый первый приезд в Минск?
—   Конечно, помню. Первое, что меня поразило на вокзале, это слово «Мiнск». Я-то думал, что в Белоруссии говорят и пишут только по-русски. Второе: то, что, оставив на какое-то время свой чемодан па стоянке такси и вернувшись, увидел — чемодан на месте! Короче говоря, устроился гитаристом при Белорусской филармонии. Жили трудно: сначала в «ментовке» на вокзале, потом снимали частную квартиру на Ленинском проспекте, недалеко от филармонии, где сейчас магазин «Оптика». Первая наша государственная квартира под № 22, правда, с общей кухней, тоже оказалась на этом же проспекте в доме 13, над кинотеатром «Центральный». Через подъезд жил известный скульптор Заир Исаакович Азгур, который, кстати говоря, стал крестным отцом моей дочери Марины. А я вскоре попал в армию, служил в Уручье, где и создал в роте вокальный квартет. Именно во время армейской службы судьба свела меня с музыкантами Леней Тышко, Валерой Яшкиным и Владом Мисевичем, а чуть позже с Сашей Демешко — будущими «ляво-нами», а затем «песнярами».
—   Насколько мне известно, эстрадная бригада «Лявоны» появилась в 1968 году как аккомпанирующий состав популярного тогда танцевального женского коллектива «Лявониха». Ты помнишь свой тогдашний репертуар?
—   Попробую вспомнить... Но прежде хочу сказать, что до этого я еще играл в ансамбле «Орбита-67», вместе с Толей Побережным и Геной Куприяновым: играл на камвольном комбинате, в цирке и еще где-то — надо же было кормить семью. А «Лявоны», действительно, впервые «засветились» в 68-м в составе Владимира и Валерия Муляви-ных, Демешко, Тышко, Мисевича, Яшкина и Гурдизиани. Репертуар? Очень пестрый. Это песни и романсы «Темная ночь», «Трубачи», «Ямщик, не гони лошадей», «Клен ты мой опавший», «Сирень-черемуха», «Твои глаза» (из репертуара Тома Джонса), что-то из польских «Скальдов», песни в моей обработке — «Чабарок», «Бывайце здаровы», «Ранiца», «Чаму ж мне ня пець». Исполнялись и мои сочинения: «Лада», музыкальная фантазия на тему народной песни «Перапёлачка», «Белорусский парафраз», а также песни «Тройка-Русь» и «Пираты» на стихи Роберта Рождественского. Солировал на гитаре испанские народные песни, «Полет шмеля» Римского-Корсакова...
—   А как появились «Песняры»?
—   Как ты заметил, сам я по природе фольклорист. Люблю народную музыку, особенно славянскую. На первых порах в своих программах пытался связать в один узел фольклорные мелодии Беларуси, России, Украины. Но это была немыслимая задача. Казалось бы, они схожи по чисто славянскому духу. Но по большому счету они все же отличаются друг от друга. И эти отличия нужно было выявить, показать. В частности, найти те музыкальные сокровища, ни на чьи не похожие, которые в памяти народной хранила белорусская земля. Я уже тогда вынашивал план преобразования «Лявонов» в самостоятельный вокально-инструментальный ансамбль. И после того как мы, «Лявоны», встали на ноги и назвались «Песнярами», дело круто поменялось. Особенно много дали мне творческие поездки по белорусской глубинке, где в наиболее чистом виде сохранился белорусский национальный мелос. Само высокородное, сочное, красивое, самобытное понятие «песняр», народный певец-сказитель, ко многому обязывало: не то что шутник Лявон — скоморошный герой и бала1ур. Прав был тогдашний министр культуры Михаил Минкович, когда, после гастролей по Украине филармонического эстрадного ревю «Лявониха», вызвал нас, «Лявонов», к себе и мягко так предложил поменять название: «Ну что за «Лявоны»? Как-то не очень серьезно. Вы очень талантливые ребята, но с такой визитной карточкой далеко не уедете. Думайте...» Мы подумали и согласились с Михаилом Александровичем: название надо менять. Варианты были разные — «Полесские зубры», «Молодые голоса», «Орлы», что-то еще. Банальщина какая-то... Наконец наш бас-гитара Леня Тышко, по совместительству поэт, большой гуманитарий, посидев пару дней в библиотеке, где-то в энциклопедическом словаре или в каком-то поэтическом сборнике отыскал слово «песняр». Тогда это слово было мало кому знакомо, хотя знатоки Янки Купалы могли его встретить еще в ранних стихах поэта «Не дайце згiнуць...», «Каму вас, песнi?..». Так или иначе, поначалу даже многие недоумевали и похохатывали: что за чудо-юдо — «Песняры», но нам это слово чем-то приветилось. Словом, коллектив, поразмыслив, взвесив все за и против, пришел к единодушному мнению: быть нам «Песнярами»!
—   И когда же вы впервые вышли в новом качестве на большую арену?
—   Осенью 1970 года в Москве, когда мы стали лауреатами IV Всесоюзного конкурса артистов эстрады и обладателями 2-й премии (первая не присуждалась). Будешь смеяться, но когда ведущая концерта Светлана Моргунова объявила, что сейчас выступят «Песняры», мы, ошеломленные, даже в первые секунды не поняли, кого это она представляет. Помню, в антракте, после нашего выступления, подошел ко мне Оскар Борисович Фельцман, член жюри конкурса, и сказал: «Владимир Георгиевич, если они, то есть члены жюри, не дадут вам премию, они будут дураками..» Успех был потрясающий! Эти аплодисменты и овации москвичей лично для меня стали самой дорогой наградой в моей жизни. Тем более что сбылась моя первая голубая мечта юности—я вывел на большую сцену профессиональный классный коллектив. Помню, тогда сказал своим товарищам Яшкину, Тышко, Мисевичу, Гурдизиани, Демешко, Бадьярову, брату Валерию: «Ребята мои дорогие, не зазнавайтесь, не впадайте в призрачную эйфорию, серьезнее смотрите на себя как бы со стороны, чтобы не занесло вас на крутых поворотах славы и популярности». Что скрывать, многие мои коллеги по ансамблю такого испытания не выдерживали...
—   Практически первый состав «Песняров» по сравнению с «Лявонами» остался прежним. А что изменилось?
—   В первое время у нас не было хорошего инструментария, а имеющиеся самодельные усилители постоянно хрипели, дымились, свистели, а иногда и горели в полном смысле. Потом дело наладилось, хотя, чтобы приобрести новую аппаратуру, приходилось экономить даже на питании. Вот тогда-то мы по-настоящему узнали вкус пирожков с ливером и горечь портвейна «три семерки» и «Солнцедара»... Были проблемы и с солистами-вокалистами. Но, главное, изменилось отношение к творчеству. Если раньше нам могли простить какие-то ошибки, то теперь, став «Песнярами», мы просто не имели право их допускать. И работали как проклятые.
—   И с чего вы начинали?
—   Разумеется, с фольклора. Потом постепенно наш ансамбль стал «подтягивать» за собой публику: более сложные гармонии, ритмы, композиции, аранжировки. Я скажу тебе так, если бы «Битлз» дебютировали, например, сразу с альбома «Клуб одиноких сердец», то могу гарантировать — их бы не приняли как подобает, не будь до этого «Вчера», «Любовь не купишь» и так далее. Сначала, и это главное, надо найти контакт с аудиторией. А чтобы найти этот контакт-диалог с собеседником, то есть слушателем, следует начинать с доступных, понятных, душевно близких для человека тем и музыкальных образов.
—   Словом, этот знаменательный, судьбоносный 1970 год был для тебя довольно плодотворным. Можешь ли ты назвать свои первые авторские песни, первые обработки и аранжировки белорусских народных песен, которые вошли в репертуар новоиспеченных «Песняров»?
—Ну, это трудно сейчас вспомнить... «Александрына» на стихи Бровки, «Завушнiцы» Танка, «Белая Русь» Скоринкина, обработал народные песни «Касiу Ясь канюшыну», «Ой, рана на Ивана», «А у полi вярба», «Забалела ты, мая галованька», «Купалiнка», «Рэчанька», «Зязюленька», «Як я ехау да яе»...
—   За три десятка лет в твоем ансамбле сменилось много музыкантов и солистов-вокалистов, наверное, около полусотни: кто ушел в коммерцию, кто в поисках счастья подался за рубеж, кто стал на самостоятельный творческий путь, кто вообще исчез с
музыкального горизонта, не выдержав, как ты говоришь, тяжкого бремени славы, кто преждевременно покинул эту землю. За это
время прогнозы относительно судьбы «Песняров» появлялись разные. Опытные рокмены утверждали: следующий ход мулявинской
группы будет сделан на западный шоу-рынок. Местная музыкальная элита, наоборот,— мол, утонет Мулявин в стилизованной аутенти-
ке, ибо именно на этом «Песняры» и приобрели всемирные дивиденды. А Геннадий Цитович вообще считал, что «Мулявин положил
белорусскую песню в прокрустово ложе современной эстрады и этим самым нанес ей урон», что песняровские «обработки можно
сравнить с «творческой» работой художника, который вздумал бы переодеть васнецовскую «Аленушку» в мини-юбку». Кто-то — их,
правда, немного — никак не мог простить тебе то, что ты не белорус. Как же так, русский, а сумел поднять образ белорусской народной песни до такого высочайшего уровня, что некоторым «тутэйшым» и не снилось. Да и сейчас кое-где в печати появляются «глубокомысленные» рассуждения о том, что «Песняры» уже свое отживают. Что это как бы день вчерашний. Тем не менее ансамбль живет и процветает. Не каждому музыкальному коллективу уготована такая долгая и счастливая судьба...
—   Подобные негативные «глубокомысленные» рассуждения, пусть даже они исходят из уст признанных авторитетов, меня мало волнуют. Я не знаю, как уважаемый Геннадий Иванович относился к оригинальным обработкам народных песен, сделанным Мусоргским, Прокофьевым, Стравинским, Свиридовым, но фольклор всегда был источником обогащения профессионального искусства. И кто может решить, кому позволено, а кому возбраняется черпать из него? Наш коллектив — фолк-бит-ансамбль. Однако его противники почему-то не учитывают законы этого стиля. Ведь никто не критикует, например, народный хор с позиции «бита». Впрочем, не это главное. Лично меня волнует только одно: ра-бо-та. Новые песни. Новые программы, не похожие на предыдущие. Люди, которые нас будут слушать. Конечно, можно завоевать аудиторию модными песенками, но надолго ли? Мы хотим вести зрителя за собой, а не плестись у него в хвосте. Песня современна тогда, когда она волнует сегодня, а по возрасту это может быть очень старая песня. Песня станет для всех, когда в основе ее мысль, волнующая людей, вечная проблема, большое чувство. Любовь, разлука, горе, радость, тысячи оттенков человеческих чувств и отношений, отлившиеся в народных песнях слова-формулы, «ходячие» истины. Тривиально? Нет. Скорее, это как в поэзии. Большие поэты, например, не боятся «стертых» образов, потому что знают: в них заложены нерастраченные запасы эмоциональности. Прав был Владимир Короткевич, когда однажды, еще на заре нашего восхождения, написал такие вот строчки: «Песняры» или фольклорно-этнографические коллективы? Сама постановка вопроса кажется мне неправомерной. Почему обязательно выбирать? Можно любить и Тонежский хор, и «Песняров». Допускаю, что можно и не любить. Только не надо делать вид, будто белорусская песня так просто, сама собой, вырвалась на просторы Родины, зазвучала в Чехословакии, Болгарии, Польше. Это сделали «Песняры»...»
—   Ты можешь просто и доступно определить несколькими словами самое существенное, самое характерное в музыке, которая изначально отличала «Песняров» от других многочисленных вокально-инструментальных ансамблей советской и постсоветской эпохи?
—Ну, об этом уже столько написано... Но я скажу так. Прежде всего индивидуальность. Тембровое сочетание голосов. Солисты подбирались так, что их голоса, разные по диапазону, почти не отличались по тембру. Одинаковая у вокалистов и манера пения: подача звука, организация дыхания, интонирование, артикуляция. Когда в одной песне они солируют по очереди, трудно их отличить. Поэтому в ансамбле они звучат как аккорд, взятый на струнах одного инструмента, голоса сливаются не только друг с другом, но и с инструментом, что характерно как раз для народной музыки. К тому же мы старались использовать подлинно народные инструменты (дудочка, цимбалы, лира, скрипка) в синтезе с электрогитарами, трубой и ударными, что создавало некую новую акустическую реальность.
—   Как мы с тобой уже говорили, кадровая «ротация» состава «Песняров» происходила довольно часто и регулярно. Кто в нем только не перебывал. На моей памяти — Бернштейн и Явтухович, Виславский и Беляев, Ткаченко и Гилевич, Молчанов и Неронский, Растопчин и Дайнеко, Эскин и Паливода, не говоря уже о составах последнего десятилетия. Сегодня «иных уж нет, а те далече...», а кто-то рядом, но чужие, только один Владимир Мулявин, как греческий титан Атлант, по-прежнему держит на своих плечах тот небесный свод, который вошел в мировое музыкальное пространство под названием «Мулявин — «Песняры». Хорошо сказал о тебе художник Александр Кищенко: «Это гениальный музыкант, который по достоинству еще не оценен современниками. Придет время, и он станет в один ряд с Янкой Купалой и Максимом Богдановичем, а его наследие будут изучать все музыканты, и не только белорусские. Мулявин — он и в Африке Мулявин». Кстати, Володя, как «Песняров» принимали на африканском континенте, на родине Тарзана?
—   Прекрасно. В Гане, Буркина-Фасо, Того, Нигерии выступали с большим успехом перед черной публикой. Особенно поразили меня дети: несмотря па страшную нищету и голод, у них были счастливые лица, когда нас слушали...
—   Давай возвратимся к проблеме «песняровских» «ротаций»...
—   Здесь нужно понять одну вещь. В ансамбле действительно проработало много музыкантов. Однако не все они были песнярами. Пес-няр, по моему разумению, не только собственно профессионализм, это — образ жизни, образ мыслей, образ поведения. Да, многие приходили и уходили: им было все равно, где и что играть. Для меня одного голого профессионализма мало...
—   Так кто же у тебя были настоящими Песнярами?
—   Леня Тышко, Валера Яшкин, конечно, мой брат Валерка, которого у нас в ансамбле звали «музыкантом-ювелиром», Леня Борткевич, Саня Демешко, Володя Ткаченко, Игорь Паливода, Толя Кашепаров, Валя Бадьяров, Володя Николаев, Витя Молчанов, Олежка Молчан... Большие надежды подавал Юра Денисов. Ну, еще мог бы назвать несколько человек, не более того...
—   Ты упомянул своего брата Валерия. Расскажи немного о нем.
—   Он был на пару лет старше меня. По моему приглашению, когда я еще служил в армии, он приехал в Минск с молодой женой Раей, с которой он познакомился, кажется, в Чите. Я их устроил на частной квартире, потом у них родилась дочь. О музыке он сначала и не помышлял. Но я чувствовал, что из него может получиться толк, и тянул его на эту стезю изо всех сил. Прежде всего, на удивление быстро, я научил Валеру играть на гитаре. Но мне в ансамбле в то время позарез нужна была труба. И брат мне сказал: «Хорошо, я научусь играть на трубе». И, представь себе, через месяц стал великолепным трубачом! Кроме того, у него был сильный вокал: драматический тенор, как у меня, только голос выше. На эту «роль» я готовил его полгода, он мог стать прекрасным солистом, если бы не его трагическая гибель в Ялте...
—   А чему ты в те годы учил других своих музыкантов?
—   Ну, разумеется, все они хорошо играли на чем-то и до меня. Но потом кое-кого мне приходилось переучивать в зависимости от нужной мне «песняровской» концепции. Скажем, Леню Тышко, он был по профессии домрист, я научил играть на контрабасе, а потом и на бас-гитаре. Мисевич играл на саксофоне и кларнете, но я заставил его играть на флейте и дудке, так как саксофон в белорусском фольклорном ансамбле мне не нужен был. Вот неуправляемый Гурдизиани пробыл у меня недолго — я не имел права держать в вокальной группе тромбониста, а переучиваться он не захотел. Яшкин из «природного» баяниста стал клавишником. Вспоминаю его часто: пас тогда было трое неразлучных друзей: он, мой брат и я. Мой ровесник, он был замечательным человеком, умным, толковым, высокообразованным и, кстати говоря, первым из «Песняров», кго получил, правда, уже покинув наш коллектив и работая в Москве, звание заслуженного деятеля искусств России. Там же он окончил режиссерское отделение ГИТИСа, аспирантуру, стал кандидатом искусствоведения и издал через Госконцерт книгу размышлений о музыкальной эстраде под названием «На полпути от эстрады к театру». В 95-м он подарил мне эту книжку вот с таким автографом: «Володя! Друг мой, брат мой! Самые вдохновенные строки в этой книжке — о нашей с тобой совместной работе. Твой Валерка». Собирался ставить «Шекспириаду» для театра Пугачевой, где Алле предназначалась роль Королевы из «Гамлета», Саше Кальяпову — роль Яго из «Отелло», Кристине с Пресняковым — роли Ромео и Джульетты. Но — увы! — Яшкин рано ушел из жизни, в начале 1997 года. Умер внезапно, ночью, от сердечного приступа, остались жена Лена и двухмесячная дочь.
—   Кто был ведущим солистом-вокалистом в первых составах «Песняров»?
—   Солистом, как и композитором, и аранжировщиком, какое-то время был я один. Но вскоре почувствовал, что этого недостаточно, большой сольный концерт сложно было «держать» одному. И тогда судьба послала мне двух талантливых пареньков: сначала Леню Борт-кевича из самодеятельного ансамбля «Золотые яблоки», а через некоторое время Толю Кашепарова, который пел по вечерам в ресторане «Юбилейный». Ребята были молодые, гибкие, очень талантливые. После прослушки каждого из них я сразу понял, что из них можно «вылепить» настоящих высококлассных солистов-вокалистов. Первый раз Боженька поцеловал Борткевича в конце 70-го за блестящее исполнение «Алексапдрыны», которую я написал на стихи Бровки специально для него. А Толя стал особенно популярным за исполнение «Спадчыны» и сольной партии Мужика и одновременно Пастушка в почти полуторачасовой сложнейшей рок-опере-притче в семи картинах «Песня пра долю», идею которой мы придумали с Яншиным. Балетмейстером была великолепная Валя Дудченко (Гаевая), а художником — Леня Бартлов.
—   В той опере был задействован почти весь состав «Песняров» образца 1976 года?
—   Практически весь. Партию Купалы вел я, четыре времени года исполняли Борткевич, Поплавский, Денисов и Мисевич. В «роли» духов выступали, кроме Денисова и Мисевича, Яшкин и Николаев. Ну, а мужиков представляли Демешко, Тышко и Толя Гилевич. На роль Жены Мужика и одновременно Матери пригласили певицу Люду Исупову. Мне очень нравился восемнадцатилетний киевлянин Юра Денисов, который в нашем ансамбле впервые великолепно исполнил «Беловежскую пущу». Сам он по образованию был скрипач, немного избалованный, из влиятельной номенклатурной семьи: его мама — секретарь Минского райкома партии города Киева, отец — главный военный представитель крупного авиационного предприятия имени Антонова. Словом, Юра был из «золотой молодежи». Но — чертовски талантливый! Помню, был такой случай. В середине 70-х мы выступали в Концертном зале «Россия». И туг, как на грех, Леня Тышко, пытаясь расщепить ножом грецкий орех, порезал себе сухожилие и не мог играть па гитаре. Так вот этот самый Юра Денисов на концерте вечером, почти не прорепетировав, сыграл за Леонида нота в ноту!
—   А как появился знаменитый шлягер «Вологда»?
Вещь эта появилась позднее, в конце 70-х. К одному из правительственных концертов в Москве нам срочно понадобилась русская песня. И тогда Володя Николаев, сам по профессии органист, предложил малоизвестную песню 50-х годов поэта Михаила Матусовского, текст которой он разыскал в какой-то московской библиотеке. И на первом же концерте в Колонном зале Дома Союзов «Вологда» в исполнении Толи Кашепарова имела колоссальный успех: «Песняров» вызывали на бис дважды или трижды! В 1985 году Николаев покинул коллектив из-за смерти отца и болезни матери, к которой он и уехал в деревню Чебсара на Вологодчину, па свою «малую родину».
—   Каждому музыканту, наверное, хотелось бы быть понятым всеми и нравиться всем — как Чарли Чаплин или Любовь Орлова в кино, как Булат Окуджава или Владимир Высоцкий в бардовском песенном жанре, как Луи Армстронг в джазе или «Битлз» в рок-музыке. И в то же время всегда оставаться самим собой. Мне кажется, что тебе удавалось совмещать эти полюса, эти две формы существования...
—   Не всегда. Некоторым зрителям и слушателям я нравлюсь не весь, некоторым вовсе не нравлюсь. И это естественно. Ты думаешь, Чаплина или Армстронга все любят? Или Булата с Высоцким? Ничего подобного. Конечно, той массе людей, которые слушают и принимают «Песняров», я сердечно признателен. И этим глубоко удовлетворен. Именно для них — повторю еще раз — живу, сочиняю, играю, пою. И это не просто банально красивые слова, это правда...
—   Мне кажется, ты всегда был в совершенно особых отношениях со временем: то органично сближаешь народные, фольклор-но-корневые мелодии, порядком подзабытые, с современным духом мышления, порой ломая устоявшиеся музыкальные жанры и каноны, то острым взглядом музыканта пронизываешь прошлое, оживляешь «ретро», погружая слушателя в сладкую негу ностальгии...
—   Сейчас люди, особенно пожилые, нуждаются именно в ностальгических песнях. И я знаю, что, какую бы великолепную программу ни сотворил, они будут требовать и «Александрыну», и «Касiу Ясь...», и «Ой, рана...», и «Купалiнку», и «Завушнiцы», и «Чырвоную ружу»... Я благодарен судьбе, что связала меня с замечательной поэзией Янки Купалы, Максима Богдановича, Максима Тапка, Петруся Бровки, Аркадия Кулешова, Валентина Тараса, Валентина Лукши, Владимира Некляева, Веры Вербы, Владимира Скоринкина, сдружила с композиторами Игорем Лученком и Юрием Семеняко. Я сердечно благодарен Беларуси, которая так тепло приняла меня, сделала тем, кем я сегодня есть, и стала навсегда моей второй Родиной...
—   Как с тобой работается? Трудно? Легко?
—   Ну, об этом лучше спросить моих коллег. Не думаю, что со мной легко. Даже, наверное, трудно. Моя главная задача состоит в том, чтобы ребята не останавливались в своем развитии, не почивали на лаврах, а все время двигались вперед и только вперед. Конечно, иногда бывали огорчительные случаи, когда приходилось расставаться с некоторыми не по профессионально-творческим причинам. Бывало так, что меня не устраивали даже одаренные вокалисты и музыканты, которые работали скорее как хорошие имитаторы, нежели как творцы. Скажу больше: я создавал только те программы, которые сам выстрадал, которые пришли ко мне откуда-то «сверх)7» или кем-то «сверху» были подсказаны. Хотя не всегда мои замыслы и проекты, связанные с поисками новых современных форм, новых музыкальных красок и ритмов, новых жанров эстрадного исполнительства, воспринимались адекватно даже некоторыми моими единомышленниками. Как это было, например, с «Купалiнкай», «Ой, рана на Ивана...», с программой «Песня пра долю», которая рождалась очень трудно. Однако я старался «влюблять» в белорусскую музыку и хорошую поэзию не только слушателей, но и своих музыкантов. Я сделал несколько программ на стихи Янки Купа-лы, не считая моей аранжировки кантаты Игоря Лученка «Курган» по купаловской поэме, которая вошла в программу «Песняров» под названием «Гусляр». К Купале у меня отношение особое не только потому, что он — мой любимый поэт, в поэзии которого я нахожу ответы на многие волнующие меня вопросы. Как и в Библии. Как у Шекспира и Пушкина. Кроме всего прочего, поэзия белорусского Песняра очень музыкальна, его стихи органично и гармонично ложатся на музыку. Сам я смотрю на все свои программы с двух сторон: прежде всего — что не получилось, а уже потом — что состоялось. Думаю, что все мои «купаловские» вещи более-менее (не мне судить) все же получились.
—   Последняя программа «Песняров» называется «Вольность» («Казацкая вольница»). Ее апрельская премьера (1996) в Концертном зале «Россия» в Москве, а затем майская — в Концертном зале Белгосфилармонии имела шумный успех, но средства массовой информации как-то скромно отреагировали на это, по моему убеждению, неординарное событие в нашей музыкальной жизни. Расскажи подробнее о программе «Вольность».
—   Толчком к ее созданию послужили страницы жизни и истории белорусского казачества. Понимаю, для многих это словосочетание покажется по меньшей мере странным. Как это — казачество и Беларусь? Пару лет назад так думалось и мне. Однако, покопавшись в архивах, библиотеках, изучив историко-музыкальные памятники XIX века, поговорив со специалистами, я пришел к выводу, что казаки на Беларуси обосновались давно и что удивительный казачий фольклор — совсем еще непрочитанная, неисследованная глава нашего исторического и духовного бытия. Много дал мне трехтомный сборник профессора Шейна «Материалы для изучения быта и языка русского населения Северо-Западного края», изданный в Петербурге в 1887—1902 годах. Это уникальная энциклопедия жизни белорусов в обрядах и песнях, в том числе и казачьих. Кое-что почерпнул у Рогов-ского — композитора и собирателя белорусского фольклора, автора «Белорусского песенника с нотами для народных и школьных хоров».
—   Когда же казаки впервые появились на Беларуси?
—   В XVII веке, во времена Богдана Хмельницкого. Первыми вошли па территорию Беларуси Стародубский, Брянский и Черниговский полки гетмана Золотаренко. Вскоре они были расформированы и расквартированы. После уничтожения Екатериной II Запорожской Сечи часть казаков тоже обосновалась на Беларуси, в основном на нынешней территории Гомельщины. Известно, что в Отечественной войне 1812 года прославил себя Витебский казачий гусарский полк.
—   Я знаю, что в Полоцке в 1871 году был основан кадетский корпус, который готовил офицеров для казачьих полков...
—   Да, это так. Но после 17-го года казачество на Беларуси нещадно вырубалось, как вырубалось оно на Дону и Кубани. Кстати сказать, мои предки были кубанские казаки. Из староверов. В программе «Вольность» мы и хотели показать, что Свобода, Честь, Гордость, Достоинство любого человека — и белоруса, и украинца, и россиянина — всегда были превыше всего. И своими песнями, и аранжировками, и исполнением, и красочными костюмами мы стремились приблизиться к современному слушателю, акцентировав в них то, что созвучно было бы нашему времени. Поэтому лейтмотивом программы и является песня «Честь имею». А заканчивается программа моей песней на стихи Янки Купалы «Я казак — не казак...», написанные поэтом в Окопах еще летом 1911 года. Там такое начало: «Я казак — не казак, што нагайкай свiстiть, а казак, што калiсь знау, як волю любiць!» И дальше: «Што умеу пастаяць — паляцець у паход —  i за волю сваю, i за увесь бедны род». Прекрасная поэзия!
—   Раз мы уже заговорили о литературе, то хотелось бы узнать о других твоих пристрастиях в этой области — в той же поэзии, прозе, драматургии...
—   О Купале я уже говорил. Кстати, во время одной из наших гастролей в США белорусская диаспора мне подарила уникальный сборник поэзии Янки Купалы «Спадчына», изданный в 1955 году в Мюнхене — Нью-Йорке. Люблю Максимилиана Волошина, помнишь его строки: «Дверь отперта. Переступи порог. Мой дом открыт навстречу всех дорог»? Или: «Войди, мой гость, стряхни житейский прах и плесень дум у моего порога...» С удовольствием читаю Сергея Есенина, конечно, Пушкина. Уважаю Бальмонта, Велимира Хлебникова, Твардовского, раннего Маяковского, особенно те их произведения, в которых я слышу музыку стиха. С волнением и нежностью отношусь к поэзии Николая Рубцова. За свою недолгую — в 35 лет — жизнь он успел издать, кажется, всего три или четыре книжки, но без его имени я не представляю себе русскую лирик)' последних лет. Может быть, когда-нибудь напишу музыку к его замечательному стихотворению «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны...». Из прозаиков мне близки по духу, по бережному отношению к славянским корням Василий Белов и Валентин Распутин, а еще Джек Лондон с его гениальным «Мартином Иденом», новеллы о любви Ивана Бунина и, конечно же, книга «Похождения бравого солдата Швейка» Ярослава Гашека, которую я могу перечитывать бесконечно. Как и «Двенадцать стульев» Ильфа и Петрова. Из драматургов — Артур Миллер и весь Шекспир, «Слуга двух господ» Гольдони, «Тартюф» Мольера...
—   Ты часто ошибался в людях?
—   О да! К сожалению. Как-то прочитал в дневниках братьев Гонкур, что великий знаток человеческой психологии Бальзак весьма часто ошибался в людях, с которыми имел дело. Я хочу сказать о том, что, сидя за письменным столом, Бальзаку было легче сосредоточиться, разобраться, понять. И еще легче было ошибиться при встрече с человеком, поддавшись первому впечатлению о нем. Прошлый год (1998) был тяжелым для меня — болезнь, операция, «развод» «Песняров» «по-белорусски», пресса, обливавшая меня и мою семью грязью... По моему разумению, это было кем-то организованное действо. Не хочу вдаваться в подробности. Просто скажу, что этот «развод» я воспринял как Божий рок. Мы очень много получили в молодости: всевозможные радости, славу, почет, любовь зрителей, но не могли ими по-настоящему воспользоваться. И тогда Бог сказал: я вам дал столько много, вы не воспользовались этим, и я вас немножко накажу. И Он наказал. То, что Бог тебе дает, Он может отобрать: это истина. Я не знаю, сколько мне осталось жить, но я хотел бы завершить свою миссию достойно. Но для этого мне нужно одно-единственное: чтобы мне в ближайшие годы не мешали...
Так часто бывает, что, уединившись в поисках нужной мелодии, ноты, ритмики, музыкант, свободный от дрязг, от чиновничьих окриков, от мирской суеты и мелочей жизни, только тогда может схватить свою «синюю птицу» за хвост, сблизиться с большой правдой и проникнуть в ее глубину.
—   Когда тебе хорошо пишется? Когда лучше всего «проникаешь в глубину большой правды»?
—   Вообще говоря, мои лучшие часы — рассветные. Когда все впереди, ты уже не спишь, а думаешь, вглядываешься во что-то призрачное, неясное, непостижимое. Иногда мучительно и беспокойно, чаще -с надеждой, что все получится. Возможно, что именно в глубине утреннего одиночества отчетливее чувствуешь силу жизни. Мое время—с четырех-пяти до девяти утра, именно в эти часы я пишу музыку. Правда, часто уже днем вижу, что написал белиберду. Бросаю в корзину. Опять пишу. Снова — в корзину. И так всегда. Может быть, поэтому я не люблю слушать свои пластинки, диски, смотреть по телевизору концерты с моим участием: все кажется, что мог бы сделать по-другому, лучше...
—   Много ли проектов тебе не удалось реализовать в жизни?
—   Когда-то, «на заре туманной юности», я мечтал подготовить и отработать один сольный концерт, чтобы быть вполне счастливым и довольным. А у нас в 80-х годах был случай, когда «Песняры» проработали во Дворце спорта подряд 33 концерта! Тем не менее из того, что я написал, обработал и саранжировал, удалось реализовать, думаю, только 50 процентов, не более. Вот сейчас я готовлю новую программу, пока без названия, на материале хорошей белорусской поэзии, в том же фирменном «песняровском» ключе — песенность и мелодизм в новых, современных ритмах. Я написал уже более десяти песен на стихи Петруся Макаля, Пимена Панченко, Рыгора Бородулипа, Анатоля Вертинского и других наших поэтов, которые пока что нигде не исполнялись. А по большому счету я мечтаю создать в стране школу, в которой учились бы талантливые юные музыканты. Учились бы на фундаменте белорусской народной музыки. И чтобы в этой школе им прививались не только профессионализм и вкус, но и человеческая порядочность во взаимоотношениях друг с другом. Это дорогого стоит...
—   Самый невероятный поступок в твоей жизни. Был такой?
—   Мой третий брак. Со Светланой Пенкиной...
—   Можешь рассказать подробнее?
—   Впервые я ее увидел в Москве на киностудии «Мосфильм». К тому времени она закончила съемки в многосерийной киноленте «Хождение по мукам» и уже озвучивала свою роль Кати. А о «Песнярах» здесь снимался короткометражный документальный фильм «Диск». Снимал его, кажется, Саша Стефанович, тогдашний муж Аллы Пугачевой. Там мы со Светланой и познакомились. Однако потом не виделись и ничего не знали друг о друге... три года. Но, видно, Богу было так угодно: Он нас все же соединил. И соединил — где бы ты думал? — в городе Гродно.
—   Вот это да!
—   Светлана снималась тогда в картине «Берегите женщин» и в перерыве между съемками прилетела па несколько дней в Гродно повидать отца Александра Павловича. Именно в это время сюда же, в Гродно, с концертом приехали и мы, «Песняры». Светлана со своей близкой подругой Таней Лукашевич пошли на наш первый концерт, который начинался в Доме офицеров в шесть вечера. Мы давали тогда календарно-обрядовую программу. Наверное, им концерт понравился, и они решили сходить еще раз, на следующий концерт, девятичасовой. Однако билетов уже не было, и тогда Светлана, помня наше московское шапочное знакомство, прошла прямо ко мне в репетиционную Дома офицеров и попросила входные билеты. А потом пришла к нам любовь. Вот таким невероятным образом соединила нас Музыка. И день 18 ноября с тех пор стал для нас своеобразным семейным праздником, хотя официально зарегистрировались мы лишь весной следующего, 1981 года. К тому времени я уже развелся со второй женой.
—   Если бы тебе представилась возможность изменить что-либо в прошлой жизни, что бы ты изменил?
—   В принципе ничего. Ну, может быть, исправил бы те ошибки, которые совершил в личной жизни, особенно касательно второго брака. Но это ни в коем случае не относится к моим детям — Марине, Володе, Оле и Валерию, я их всех бесконечно люблю.
—   Сейчас многие творческие люди втягиваются в политику. Тебя не тянет?
—   Нет. Политика, в отличие от музыки, дело сиюминутное, суетное. Больше скажу — безнравственное. Музыка же — вечна. Я видел около себя много политиков, и самому приходилось невольно участвовать в некоторых политических акциях, но честных людей среди политиков маловато. К тому же они, когда приходят к власти, удивительно быстро меняются. Не в лучшую сторону, к сожалению. Я понимаю, что политик никогда не может быть самим собой, оставаться до конца откровенным. Хотя некоторые мне были интересны, они меня по-хорошему удивляли. Мне был интересен Петр Миронович Машеров, мне был интересен секретарь ЦК КПБ Александр Трифонович Кузьмин. Сегодня мне интересен Александр Лукашенко. Я встречался с ним, видел его глаза и верю: он по-настоящему хочет добра и благополучия Беларуси. Конечно, ему очень трудно в сегодняшнем неустроенном мире. Меня очень огорчает, что вокруг столько злобы, зависти, предательства, политиканства, ненависти друг к другу. В том числе и в кругу' творческой интеллигенции. Я вспоминаю по этому поводу картину испанского художника Сальвадора Дали, которая называется «Осеннее каннибальство». Там два персонажа с превеликим удовольствием поедают друг друга...
—   Вот-вот, а что такое, на твой взгляд, творческая интеллигенция?
—   Ну, ты прямо как следователь — задаешь такие вопросы. Интеллигенция... не знаю. Так называемая сегодняшняя интеллигенция состоит из очень разных людей и по возрасту, и по роду занятий. В чем-то поникшая, в чем-то бессильная, в чем-то эгоистичная, в чем-то жлобская. По большому счету, сбившиеся в стаю, мы варвары, а еще и неврастеники. Я где-то читал у Хемингуэя, что «бык на лугу — здоровый парень, бык на арене — неврастеник». Вот и делай выводы. Поэтому я не люблю участвовать в событиях, которые окрашивают тебя в определенный цвет только потому, что ты принимаешь в них участие.
А что, если твоя оценка не совпадает с мнением большинства? Истинный интеллигент должен обладать чувством независимости. Он не должен подвергаться стадным инстинктам. И вообще понятие «интеллигент» имеет, на мой взгляд, гораздо большее отношение к устройству души, чем, скажем, к образованию. Образование и профессия не имеют никакого значения. Художник ведь тоже может быть сволочью.
—   Ты вспомнил картину Дали «Осеннее каннибальство». А чем тебя привлекает этот художник в целом?
—   Я его ценю за загадочность, за парадоксальное соединение в живописи ирреального и достоверного, за своеобразную поэзию и правду. Не скажу, что я тонкий ценитель изобразительного искусства, но интуитивно чувствую, где здорово, а где — не очень, что ложится на мою душу, что — нет. В Мехико, например, меня поразили грандиозные росписи Сикейроса на фасаде Дворца изящных искусств и Полифоруме. Хотя его монументальная живопись по своему душевному строю мне не близка, в отличие, скажем, от творчества Эрнста Неизвестного, работы которого я видел в Нью-Йорке.
—   А из белорусских художников кого ты знаешь?
—   Лично я с удовольствием общался с Анатолием Аиикейчиком, бывал в разные годы в мастерской Георгия Поплавского (и в старой, на улице Некрасова, и в новой — на Сурганова) и даже однажды вместе с ним принимал участие в Днях белорусской культуры в Барнауле; с Геннадием Буралкиным и Славой Ларченко ездил в США. Володя Летун и Эдуард Астафьев когда-то, очень давно, лепили мой портрет. С натуры. Хотя и редко, но бываю на выставках: с удовольствием воспринимаю живопись Леонида Щемелева и Александра Кищенко. Талантливые художники по костюмам работали в «Песнярах»: Инна и Володя Булгаковы, Тамара Чернышева, Оля Демкина, Лариса Рулёва, Тома Корако, Валя Бартлова. Особенно сблизился я с Леней Бартловым, который здорово сделал сценографию программ «Песня пра долю» и «Через всю войну».
—   Какие свои произведения ты считаешь наиболее удачными?
—   Оперу-притчу «Песня пра долю».
—   А наименее?
—   Наверное, программу на стихи Маяковского «Во весь голос», хотя Александра Николаевна Пахмутова считает ее удачной. Но мне все же кажется, что я не довел ее до кондиции, несмотря на то, что некоторые фрагменты там получились. Я шел к этой работе несколько лет, прочитал почти все, что было опубликовано о поэте, даже встречался с людьми, которые знали Владимира Владимировича. И мне захотелось показать его не как трибуна, «горлана, главаря», каким он представлен в школьных учебниках, а как великолепного поэта-лирика, нежного, трогательного, ранимого. Хотя поэзия его для переложения на музыку, конечно же, не конфетка. До сих пор с удовольствием перечитываю его «Облако в штанах» и любовную лирик)'.
—   Ты встречался со многими яркими личностями. Какая встреча произвела на тебя особенно сильное впечатление?
—   Таких встреч было бесконечно много. Одна из них — в Магадане, во время наших очередных гастролей. Мы были в гостях у легендарного Вадима Козина, в его маленькой однокомнатной квартире на улице Школьной. Он слыл человеком нелюдимым, гостей не очень любил, но нас, «Песняров», принял хорошо. За чаем рассказывал о давних встречах с Варей Паниной, «дядей Юрой» — Морфеси, «тетей Надей» — Плевицкой, «Лидкой-частушкой» — Руслановой. Боже, какие имена! А потом он, аккомпанируя на пианино, спел для нас пару песен из своего старого репертуара и новую — про Магадан. Запомнил такие слова: «Магадан! Магадан! Чудный город на Севере дальнем, Магадан! Магадан! Ты счастье мое, Магадан!» А шикарный кот в такт его музыке мурлыкал на диване. И вообще, о моих встречах с интересными людьми можно написать целую книгу.
—   Очередные гастроли... Сколько их было у тебя?! Наверное, некоторые из них запомнились особенно?
—   Большинство гастролей запомнилось, как ты говоришь, «особенно». Бывали и скандальные, как в городе Волжском, недалеко от Волгограда, когда мне пришлось «сражаться» с местным телевидением, пытавшимся втихаря, без нашего согласия записывать второе отделение нашего концерта, тем более не с пульта, как водится, а с микрофонов, приставленных к динамикам колонок прямо на сцене. Сам понимаешь, какая могла получиться запись. И я приказал убрать аппаратуру и микрофоны за кулисы, разъединить штекеры и так далее. А потом в «Комсомолке» вышла разгромная статья о том, как «Песняры» на сцене устроили дебош, сорвали концерт, ломали микрофоны. Короче говоря, с этой публикации началась настоящая травля нашего ансамбля. Не поверишь, но на несколько месяцев Госконцерт вообще запретил нам гастрольную работу по Союзу. Уже потом, спустя время, перед нами извинились, приглашали на гастроли в Волгоград и его окрестности, но мы старались это место объезжать стороной. Но такие негативные случаи в нашей гастрольной жизни происходили крайне редко, точнее говоря, других, аналогичных, и не помню. Зато помню другое. Как-то прилетели мы на гастроли в Камчатскую область, устроились в гостинице в Петропавловске-Камчатском, а тут — сильнейший снегопад, какого я никогда в жизни не видел. Все дороги занесло напрочь. Что делать, ведь нас ждут люди! И мы каждое утро приходили к секретарю обкома: что нам делать? И тогда секретарь поднимал телефонную трубку и командирским  голосом приказывал  своим подчиненным: «Срочно расчистить дорогу до такого-то места, села, городка!» Мы собираемся и по уже расчищенной дороге едем куда надо давать концерт. И так тридцать раз! Были эпизоды и совсем смешные, например, в Одессе нам, кроме вручения традиционных цветов, выставляли на сцену ящики с водкой и коньяком и, кроме того, преподносили приглашения на свадьбы!
—   Что произошло у тебя с Аллой Пугачевой в Каннах?
—   Да, это была интересная история. Шел 1975 год. После получения в Болгарии на фестивале «Золотой Орфей» престижной премии за «Арлекино» Аллу пригласили в Канны на концерт в рамках Всемирной музыкальной ярмарки грампластинок МГОЕМ, в которой и мы, «Песня-ры», принимали участие. Но так получилось, что ее музыканты оказались «невыездными», и певица приехала одна. Приехала в трансе, но встретив нас, очень обрадовалась. Умоляла подыграть ей на концерте пару песен. Нот, конечно же, не было, и нам пришлось аккомпанировать ей по слуху. Получилось нормально! Спустя много лет, в 91-м году, она прислала нам телеграмму с такими словами: «Песняры! Я все помню, а вы?»
—   И сразу же после Канн вы первые из советских эстрадных ансамблей попали на американский континент?
—   Ну, не сразу. После удачного выступления в Каннах к нам набежали разные иностранные импрессарио-менеджеры, в руках у них контракты. А мы отсылаем их в Госконцерт. Они в жутком недоумении: какой Госконцерт?! Вот же контракты! Не знали, чудаки, что оформлением выездных и прочих документов тогда занимался Госконцерт, а на это уходило несколько месяцев. Через эту совковую волокиту пробился только один продюсер из США по имени Сидней Харрисон, он продюсировал известную американскую рок-кантри-группу «New Christie Minstrels», которая, между прочим, имела два «золотых» альбома и побеждала на фестивале в Сан-Ремо. Их пластинка «Green, Green» разошлась тиражом в три миллиона экземпляров. Так вот, этот господин Харрисон организовал нам концерты в 11 городах разных штатов США. Но если говорить официально, то договор был заключен, если не ошибаюсь, между Всесоюзным агентством по авторским правам и американской фирмой «Перформинг Артс» о продвижении советской легкой музыки в США. В рамках этой договоренности Госконцерт при посредничестве ВААП и организовывал гастрольное турне по американским штатам. Такой первой группой, представляющей советскую популярную музыку в Америке, и стал наш ансамбль в составе Муляви-на, Тышко, Демешко, Мисевича, Борткевича, Кашепарова, Поплавского, Николаева и Гилевича. К сожалению, оказался «невыездным» Юра Денисов, видно, по причине того, что его папа, как я уже говорил, был крупным начальником на киевском авиационном военном предприятии. А вдруг его сын разболтает в Америке какие-нибудь военные секреты, услышанные им от отца? Улыбаешься? Но тогда время было такое...
В США буквально все концерты «Песняров» (мы работали вместе с «Менестрелями») проходили с аншлагами. Тамошние газеты окрестили наши гастроли «вторжением русского рока в Америку». А одна газета написала так: «Коллектив, который очень оригинален, самобытен, музыкален, с потрясающим вокалом, безусловно, найдет своих поклонников среди американской молодежи». И в конце турне: «Песняры» заслужили, чтобы им аплодировали стоя». Шутка ли, за десять дней пребывания в Штатах мы провели более одиннадцати концертов и один день посвятили записям пластинки. На студии фирмы «Columbia» в городе Нашвилле, это штат Теннесси, записали две белорусские песни — «Купалiнка» и «Касiу Ясь...», а также песни на английском, русском и белорусском языках «Веранiка», «Расцвела сирень», «Добры вечар, дзяу-чыначка»...
За нашей спиной активно работали радиостанция «Голос Америки» и канадское телевидение, которое сняло о «Песнярах» часовой фильм, начиная с нашего появления в аэропорту и кончая последним концертом. Правда, я этот фильм так и не видел... Ну, а следующая поездка в США состоялась на следующий год. Правда, Госконцерт тогда дал нам «в нагрузку» много блатных халявщиков-артистов, которые там никакого интереса не вызвали. «Песняры» же опять произвели фурор!
—   Не было ли желания уехать куда-нибудь подальше на жительство, как это сделали некоторые твои коллеги — Тышко, Борткевич, Кашепаров, Бадьяров, Молчанов, Растопчин, Беляев, 1урдизиани?
—   Нет, никогда не было. Страны, где мне удалось побывать, это места гастролей, это работа, концерты. Может, где-то там и жить хорошо, но это не мое. Если бы я перебрался, скажем, в США, то скорее всего потерял бы себя как музыканта, как творческую личность.
—   С кем из мировых звезд рока хотел бы встретиться?
—   С Джо Коккером. Он профессионал экстра-класса, обладающий космической энергией. Я был на его концерте в Дортмунде. Двадцать тысяч зрителей, и я в том числе, были в его полной власти. Власти музыки.
—   А вообще, если брать вселенское пространство, кого ты предпочитаешь из композиторов и певцов?
—   Моцарта, Чайковского и Рахманинова, их симфонии, «Порги и Бесс» и «Рапсодию в блюзовых топах» Джорджа Гершвина, бипоп Чарли Паркера, музыку Стравинского, Скрябина. Из певцов — Марио Ланца и Сергея Лемешева — этого бога русского вокала. Еще Сметанкину — жаль, что забыли эту дивную певицу.
—   Какую оперу ты впервые услышал в своей жизни? Помнишь?
—   Это было еще в детстве, в Свердловске. Кто-то из взрослых затащил меня на «Травиату» Верди. Какое впечатление произвела эта опера на меня, не помню, но после спектакля долго терзался только одной мыслью: где же находится такая страна, где так красиво живут и поют люди?
—   Твои пристрастия в области кинематографа?
—   Вообще-то от современного кинематографа я не в восторге и потому смотрю фильмы мало. Предпочитаю старые ленты, в которых играют Николай Черкасов, Юрий Яковлев, Юрий Богатырев, Алла Демидова, Жан Габеп, Жерар Депардье. Преклоняюсь перед талантом кинорежиссера Андрея Тарковского, отдыхаю на фильмах Григория Александрова и Ивана Пырьева, иногда, если есть возможность, пересматриваю некоторые полузабытые «трофейные» картины — от них веет щемящей ностальгией по детству, по чему-то давно ушедшему в небытие.
—   Архитектурные  памятники?
—   Шартрский собор, Свято-Борисо-Глебская церковь (Коложа) в Гродно, София в Полоцке, Мирский замок, Несвиж.
—   Музыкальные  инструменты?
—   Гитара, виолончель.
—   На каком музыкальном инструменте ты не играешь?
—   На скрипке.
—   Твои музыкальные пристрастия?
—   Славянский фольклор, а также афро-американский и ирландский.
—   Исторические личности разных эпох и народов?
—   Наполеон.
—   Исторический период?
—   XX век.
—   Великий человек XX века?
—   Ленин.
—   Философы и ученые?
—   Сахаров, Лихачев. Они не должны быть забыты не только в России, но и у нас, в Беларуси.
—   Вымышленные персонажи, которые тебе симпатичны?
—   Швейк.
—   Время года?
—   Лето.
—   Цвет?
—   Зеленый. Он успокаивает душу. И как водителю автомобиля — в самый раз.
—   Цветок?
—   Красная роза. Мечтаю ее вырастить на своем дачном участке.
—   Дерево?
—   Дуб, ель.
—   Птица?
—   Сокол.
—   Животное?
—   Лошадь. Когда будет возможность — обязательно куплю.
—   Рыба?
—   Сиги — белорыбица, муксун, омуль, чир.
—   Металл?
—   Серебро.
—   Игры?
—   Настольный теннис.
—   Досуг?
—   Филармония, драматический театр, опера.
—   Цифра?
—   Девять с половиной.
—   Алкогольные напитки?
—   Ром с содовой.
—   Способ передвижения?
—   Разумеется, автомобиль на хорошей скорости.
—   Тип женщины?
—   Славянский.
—   Тип мужчины?
—   Славянский, хотя где его сейчас можно найти в чистом виде? В этом плане мне близок образ Максима Богдановича.
—   Твой фетиш?
—   Я против всяких фетишей.
—   Твой девиз?
—   Только вперед. Как у Бетховена.
—   Если бы представилась возможность выбрать место на планете, где бы ты захотел жить?
—   Где-нибудь на Витебщине. Там много изумительных озер и рек, там сосны и чудный воздух, прекрасные люди. Удивительны и прине-манские места, скажем, Николаевщина, родина Якуба Коласа. Впрочем, красивых, сказочных мест на Беларуси не счесть.
—   А где любишь отдыхать?
—   На родине, на Северном Урале. Там места чем-то напоминают Витебщину. Озера. Грибы. Охота. А еще люблю отдыхать на озере Нарочь. И как пи странно — очень привлекает южное побережье Африки. Но самое райское место на земле, наверное, остров Гренада в Карибском море с его субэкваториальным, пассатным климатом и великолепным заказником Гранд-Этан.
—   Твой характер?
—   Вспыльчивый, но отходчивый.
—   Твои человеческие достоинства?
—   Трудолюбие.
—   Недостатки?
—   Хочу заниматься спортом, но не получается. Нет времени.
—   Слабости?
—   Без комментариев. Не хочу о них говорить.
—   В каких случаях ты можешь солгать?
—   Ни в каких. Вот умолчать — могу. К сожалению.
—   Самый необычный подарок, который преподнесли тебе близкие люди?
—   Натуральные валенки с калошами. Жена Светлана в канун прошлого Нового года купила их на базаре у деда. Когда я их надеваю на даче, в своей «хатке», всегда вспоминаю чистый, космический образ поэта и художника Максимилиана Волошина, который прожил жизнь в гармоническом единении с природой. В этом смысле он для меня — идеал. Мне кажется, он был бы безмерно рад такому подарку...
—   Что ты больше всего ценишь в людях?
—   Откровенность и искренность. Терпеть не могу лжи. Ложь сводит меня с ума, независимо от того, от кого она исходит — от женщины или от мужчины. Меня достаточно много обманывали в жизни, и я знаю, что это такое.
—   Обман и предательство — немножко разные нравственные категории. А были люди, которые тебя по-настоящему предавали?
—   К сожалению, были и есть. Но не буду называть их имена — Бог им судья.
—   Чего ты больше всего боишься?
—   Апатии.
—   И как ты избавляешься от нее, если она все же овладевает тобой?
—   Это опасно, если она приходит. А приходит она ко мне периодически раз в год. И я стараюсь ей не поддаваться. Заставляю себя работать, если не в музыке, так в чем-то другом.
—   Присуще ли тебе чувство зависти к коллегам по профессии?
—   Нет. Хорошая музыка, хорошее исполнение меня всегда приводят в восторг, хотя свои эмоции я никогда открыто не выражаю.
—   Кем ты мечтал стать в детстве, еще до увлечения музыкой?
—   Доктором. Мечтал, когда вырасту, видеть себя в белом халате. Впрочем, я и сегодня преклоняюсь перед людьми в белых халатах.
—   К кому ты чаще всего обращался за советом в трудные периоды жизни?
—   Не поверишь, но такого близкого человека, кому бы я мог целиком и полностью открыть свою душу, наверное, у меня не было. Опять же, к сожалению.
—   Судьбы твоих родных. Доволен ли тем, как они прожили свои жизни?
—   Боже упаси! Отец прожил 54 года, мама — 49, сестра Наташа — 50, а брат Валера — всего 35. Их жизнь была нелегкой, и радостей они испытали не так-то много. Остается одна надежда, что мои дети, внуки и дети моих внуков будут счастливее своих «предков».
—   Если бы в твоем распоряжении оказалась пушка, куда бы ты направил ее ствол?
—   В землю.
—   О чем бы ты спросил Христа, если бы вдруг встретил Его на своем пути?
—   Почему на этом свете так много несправедливости?
—   Где бы ты хотел провести свой последний день жизни?
—   На концерте, с гитарой в руках.
—   Какую память после себя хотел бы оставить людям?
—   Свой след в музыке.
—   Твое самое большое желание сегодня?
—   Убрать суету сует, чтобы больше осталось места для человеческой мудрости.
—   Тебя называют «Главным песняром». Что для тебя значит это звание?
—   Я скажу так, что само слово «Песняр» для меня не только и даже не столько название. Я не хотел, чтобы оно когда-нибудь стало торговой маркой. Песняр — это, повторяю, образ жизни, образ мышления. Песняр — это Янка Купала. Песняр — это Якуб Колас. И Максим Богданович. И я стараюсь во всем брать пример с таких личностей, чтобы потом не было стыдно за то, что я сделал в своей жизни и в своем творчестве...
В этом материале использованы эксклюзивные беседы и интервью, которые в разные годы, с 1994-го по 2002-й, состоялись у автора с Владимиром Мулявиным.

[padbiarez]

Упс! Я так думаю, што тэкст не апрацаваны. Таму што:

Балетмейстером была великолепная Валя Дудченко (Гаевая)

Я ведаю балетмайстра Валянціна Дудчанку, а Валянціны -- ня ведаю. А Гаявая -- гэта наогул зусім іншая опэра. Дудчанка -- кіраўнік Дзярж. ансамбля танца, Гаявая -- "Харошак".

[ОВ]

  Сергей!
Большое спасибо за перепечатку статьи Бориса Крепака. Видимо, маленькие отрывки из его аудиозаписей и звучат в фильме "Обратный отсчёт". Один из немногих, если не сказать редких, материалов, когда "Сам" проливает свет на многие жизненные моменты "Песняров", хотя и не так развёрнуто, как хотелось бы... Ещё раз 

[Захаров Сергей]

Кстати, Володя, как «Песняров» принимали на африканском континенте, на родине Тарзана?

Вот это  - "сильная" ассоциация

[Бозон Хиггса]

... минского "Динамо" образца 1982 года.Именно за эту команду болели П. М. Машеров и В. Г. Мулявин

Машеров погиб в 1980 году и не мог болеть за образец "Динамо"-82.

[Бозон Хиггса]

    "Путь Оленя"...

    Хотелось бы побольше живой речи самого Мулявина  без вставок автора, надёрганных из открытых источников, которые он выдаёт за мулявинские.    Их можно разместить рядом. Типа - "подробности".

[ОВ]

 Парни! Кто-то с форума написал на "ящик". По запарке удалил. Прошу повторить.

[Ameli]

Я ведаю балетмайстра Валянціна Дудчанку, а Валянціны -- ня ведаю. А Гаявая -- гэта наогул зусім іншая опэра. Дудчанка -- кіраўнік Дзярж. ансамбля танца, Гаявая -- "Харошак".

Они же были женаты -- Гаевая и Дудченко. Так что тут нет ошибки.
Дело в том, что Борис Крепак и его жена Людмила Крушинская дружили семьями с Мулявиными. Поэтому Борис Крепак имел возможность интервьюировать В.Г. Это статья из книги "Нота судьбы", по-моему.

[IGORЬ]

Я скажу так, что само слово «Песняр» для меня не только и даже не столько название. Я не хотел, чтобы оно когда-нибудь стало торговой маркой.
А что получилось...

[ОВ]

Я скажу так, что само слово «Песняр» для меня не только и даже не столько название. Я не хотел, чтобы оно когда-нибудь стало торговой маркой.
А что получилось...

Да... Ребятки из Беларуси сделали всё, чтобы "Песняры" стали "пузырём" с коньяком, вопреки пожеланиям... Какое уж тут сохранение традиций...

[Arkady]

А Толя стал особенно популярным за исполнение «Спадчыны» и сольной партии Мужика и одновременно Пастушка в почти полуторачасовой сложнейшей рок-опере-притче в семи картинах «Песня пра долю», идею которой мы придумали с Яншиным...

Без этого не бывает.

[gansales]

У працяг тэмы "Камсамолкі"... І не толькі.
http://www.kimpress.by/index.phtml?page=2&id=7132

[Олег Аверин]

...наша мама, Акулина Сергеевна Палычева...

Вот, наконец. А я всё вспомнить не мог.
Такую фамилию Владимир Георгиевич мне и называл.
Уж несколько лет прошло, как на форуме на эту тему разговор был.
А я всё вспоминал - Павлов...Павловский...
Палычев!! Точно.
Если кто не читал, напомню, о чём это я.
В.Г.Мулявин однажды мне сказал, что носит девичью фамилию матери. За то, что отец бросил.
Но об этом знает очень мало, кто.
Я тогда спросил у Светланы Пенкиной - она знала. А больше, как выяснилось, - никто. Я не встречал.
Мы ещё тогда втроём обсуждали, как звучало бы НАР. АРТИСТ СССР ВЛАДИМИР ПАЛЫЧЕВ?...
Вот такой был эпизод.

[Иван Капсамун]

Олег, нам без разницы. Мы не за фамилию его обожаем.
Я первое время тоже никак не мог привыкнуть к твоей новой фамилии. Сейчас все в порядке...

[ОВ]

Я первое время тоже никак не мог привыкнуть к твоей новой фамилии. Сейчас все в порядке...